|
Скачать всю "Хронику" Генриха Латвийского в *.doc-формате.
IY Время написания Хроники. Источники ее. Литературное оформление. Хронология Автор Хроники, как мы видели, не принадлежал к числу монастырских летописцев, работавших в тишине и уединении, вдали от жизненных бурь. Наоборот, мы постоянно видим его в самой гуще событий, нередко их активным участником и еще чаще — очевидцем. Трудно предполагать, чтобы этот боец ecclesiae militantis, странствующий миссионер и военный проповедник, имел возможность написать свою Хронику ранее, чем утихли военные действия, наступило сравнительное умиротворение и пришли в ясность запутанные внешние и внутренние отношения в Ливонии, т.е. ранее 1225 года. Между тем можно
без колебаний утверждать, что объёмистая Хроника Ливонни писалась не по
частям (что, может быть, еще и было бы представимо даже среди военных
тревог), а составлена почти целиком сразу. Давно замечено, что автор,
излагая события сравнительно раннего времени, нередко снабжает свой рассказ
предвосхищающими ремарками о позднейшем. Так, уже в
I.10, говоря о сотруднике
епископа Мейнарда, Теодерихе (начало 80-х годов XII в.), он упоминает
о посвящении его впоследствии в епископы Эстонии (1211 г.—XV.4). В рассказе
о первой осаде Феллина (XV. 1—1211 г.) автор явно уже знает и о второй,
бывшей двенадцать лет спустя (XXVII.2 — август 1223 r.),*
С другой стороны, совершенно очевидно, что глава XXIX первоначально была последней в хронике: она не только содержит в себе логический конец всего построения Генриха (общий мир, деятельность легата, подводящая всему итог, и отъезд его), но и формальное заключение с благодарностью богу и характеристикой целей Хроники. Эта глава не могла быть написана позднее апреля 1226 г., так как хронист, зная об отъезде легата (20—28 апреля 1226г.), еще не знает о последовавшем затем долгом стоянии его кораблей в Динамюндэ и о дальнейших важных событиях начала 1227 г. Отсюда следует,
как наиболее вероятное допущение, вывод, сделанный уже А. Ганзеном и Г.
Гильдебрандом, что Хроника в большей части написана в 1225 г., конец ее
XXIX главы - в первые месяцы 1226 г.,*
Еще более правдоподобным становится это предположение, если учесть определенное практическое назначение, какое могла иметь Хроника. Прибытие легата в 1225 г. давало удобный случай представить римской курии через него подробную информацию о ходе дел и положении в Ливонии. Именно в 1225 г. Хроника могла быть заказана Генриху в виде такой информационной сводки. Принимая весь этот расчет времени, нельзя не отметить, что ему до известной степени противоречит удивительное иногда обилие точных деталей (хронологических, географических и других), какими бывают насыщены рассказы Генриха. Нельзя поверить, чтобы такого рода данные и в таком богатстве приводились автором по памяти, хотя бы даже он и пользовался не только своими, а и чужими воспоминаниями. Вероятнее все-таки, как и думал Г. Гильдебранд, что кое-какие заметки для памяти делались автором-участником уже в момент события, а потом послужили ему материалом для его сочинения. Переходя к общему вопросу об источниках Хроники, необходимо заранее учесть, что, при большом богатстве ее содержания, тематически она (намеренно) очень ограничена и не выходит за пределы конкретной истории Ливонии конца XII - начала Х1П в. При такой установке автор не нуждался ни в каких обще-исторических источниках, в роде Орозия, Павла Диакона, Сигеберта и т. п., и действительно не пользовался ими. По собственному заявлению хрониста, он писал лишь о том, что сам видел или что слышал от очевидцев. Действительно, в разных местах Хроники встречаются ссылки на устные сообщения отдельных лиц. Так, о самоубийстве литвннок (IX.5) «рассказывал один священник, по имени Иоанн, бывший тогда в плену у литовцев»; о молодости Бернарда фон Липнэ «сам он часто рассказывал» (XV.4); о мучительной смерти убитого эзельцами Фредерика из Целлы рассказали ливы, бывшие при этом (XVI II.8) и т. д. В других случаях, где автор не называет источника информации, имена его осведомителей можно с большой вероятностью вывести из самого контекста: описание поражения литовцев в 1208 г. (XI 1.2) и мало кому известные подробности бегства Викберта (XI11.2) идут, наверное, от священника Даниила идумейского, как и известия о призраке в лесу Сидегундэ (Х.14) или об осаде Гольма полочанами в 1206 г. (Х.12). О разграблении Куббезелэ в 1207 г. (XI.5) и осаде Леалэ в 1215 г. (XVI 11.7) Генрих мог знать от Иоганна Штрика. Разные детали из биографий Алебранда и Гартвика могли быть слышаны им от них самих. Кроме этих устных источников и собственных заметок, Генрих, вероятно, пользовался и документальными данными, едва ли, впрочем, в больших размерах и часто. Он не раз упоминает папские буллы, но ни в одном случае не удается установить, имел ли он в руках самый акт или опирается лишь на известие о нем. С большей уверенностью можно говорить о знакомстве Генриха с договором 1210 г. и, особенно, с актом инфеодации Герцикэ, в котором Г. Гильдебранд находил текстуальную близость к Хронике (XI II.4), а также с заключительным актом Латеранскогоа собора, откуда, надо думать, Генрих и почерпнул свои сведения о количественном и качественном составе участников собора. Напрасно было бы, однако, особенно подчеркивать значение документальных источников Хроники. Г. Лаакманн вполне нрав, говоря, что для обширных и основательных архивных изысканий у Генриха не было времени и если он иногда пользовался документами, то большею частью только случайно. Мы добавили бы к этому одно: у автора Хроники не было не только времени, но и достаточного материала для архивных изысканий. Архив епископии во время Альберта, наверное, был еще в зародыше, и обширные изыскания тут негде было производить. Так обстоит дело с источниками Хроники по содержанию. Она оказывается совершенно оригинальным произведением, не имеет никаких заимствований из других авторов и даже по отношению к документальным источникам сохраняет почти полную независимость, в общем однако не противореча им ни в чем существенном. Менее оригинальна форма Хроники, ее стиль и литературная внешность. Правда, и тут нельзя уловить влияния какого-либо индивидуального автора (за исключением мелочей, о чем см. ниже), но общий характер литературного оформления не представляет особого своеобразия на фоне эпохи. Одной из составных частей стилистического наряда Хроники являются украшающие речь цитаты. Трудно сказать, действительно ли Генрих читал древних или был знаком с ними только по каким-нибудь извлечениям, флорилегиям, школьным штудиям и т. п., но в Хронике, по крайней мере и трех местах, отмечены прямые цитаты из Горация и Вергилия, а сверх того указывают и еше несколько выражений, сильно напоминающих то Овидия или Варрона, то Корнелия Непота. Даже если все это - результат школьного обучения, а не собственного чтения, вне сомнения остается хорошее усвоение Генрихом и умелое применение этих образцов классического стиля. Из средневековых писателей автор Хроники, невидимому, знал Сульпиция Севера п папу Григория. Заимствования из Сульпиция находим в I.11, в словах, какими ливы уговаривают Мейнарда остаться с ними (ср. Snip. Sev. epist. III ad Bassulam); затем - в характеристике Филиппа рацебургского в XVII. 1; наконец, в тех местах XXIX.9, где Генрих говорит о своем сочинении, уже А. Ганзен видел известное сходство с отдельными выражениями Сульпиция (в Vita b. Martini), хотя, с другой стороны, такое же сходство тут отмечается и с евангелистом Иоанном. Влияние паны Григория, одного из самых распространенных писателей средневековья, замечено Р. Гольтцманном в словах IX.9: sed quia sagitta previsa minus ferit, представляющих парафразу Minus enirn jacula feriunt, quo previdentur из Greg. Homiliac in Evang., II, 35. Другие места (отдельные выражения) из «Диалогов» Григория можно сближать c характеристикой Мейнарда в I.2. Еще некоторые отдельные фразы в Хронине признаются заимствованиями. Так, упоминание о Сцилле и Харибде уже Грубер и Пабст сопоставляли с вошедшим в nocлoвицу:«Incidit in Scyllam cupiens vitare Charybdim».Эпитет богоматери в XXV.2: «que maris dicitur stella» Пабст сближал с объяснением имени Maria (Mirjam) в 7 книге Etymologiarum Исидора Севильского: «Maria (Mirjam) 11 illuminatrix sive stella maris». В. Арндт видел тут заимствование Venanti Fortunati carmina (III.5—MGH,Auct. ant., I V.I, 1881 г., стр. 385, n #1 IX, где сказано: «Ave, maris stella»), что вероятнее, хотя, конечно, еще не свидетельствует о непосредственном знакомстве Генриха с текстом Венанция, так как могло взято из бревиария. Возможно, наконец, что самый характер неточного в дате известия о взятии крестоносцами Дамиэтты (XXIV.7), а также кое-какие черты в нередких у Генриха описаниях осады объясняются знакомством хрониста с некоторыми известиями о пятом крестовом походе, имевшими тогда очень широкое распространение. Все эти немногочисленные цитаты, аналогии и сходства до известной степени характеризуют, конечно, литературный обиход Генриха, но главного в стилистической характеристике его объемистого произведения дать не могут, по незначительности их удельного веса в общей композиции. Главное место здесь принадлежит библии. Заимствования из библии—сравнения, образы, положения, обороты речи и детали композиции постоянно встречаются у Генриха, а отдельные места Хроники целиком (и явно с умыслом) выдержаны в библейском тоне. Возьмем такие примеры, как характеристика Волквина (XI II.2), утешение но поводу гибели убитых курами (XIV. 1), описание битвы при Имере (XIV.8), проповедь Алебранда (XVI.4)» сравнения о рижской церкви (XXVI II.4), места, где говорится о печали Эстонии (XVI II.5), о следующих друг за другом вестниках (XXI 11.9), об изгнании судьи Годескалька (XXV.2) и т. д.; ср. композицию в XV. 1, XIX.5, XIX.6,. XXIIL2, XXIV.3 и др. Зависимость от библии столь же естественна для нашего автора, как и для всей его эпохи. Пользовался ли он непосредственно Вульгатой или частью черпал библейские элементы из бревиария, миссала и т. п., в конце концов безразлично, так как библией и ее отражениями полон был круг чтения клирика и в школьные годы и в годы миссионерства, проповедничества, священства. В известной мере, вероятно, у всех грамотных людей XIII в., а у Генриха, разумеется, и в большей мере библия была составной частью личного мировоззрения, ее язык и стиль являлись уже не только предметом подражания, а и собственным языком клирика-литератора. Провести здесь границу между «своим» и «заимствованным» нелегко, да едва ли и нужно. Сам Генрих называет свой стиль «простым, не высоким» (humili stylo). Его и вообще принято считать таким, а между тем это едва ли основательно. В автохарактеристике Генриха больше «скромности», чем правды. Простота Хроники, во первых, не везде одинакова, во вторых - далеко не безыскусственна и вовсе не элементарна: Если первые главы, небогатые фактами, изложенные несколько сухо и схематично, действительно отличаются простотой и со стороны стиля, то совершенно иначе выглядят последующие. Чем дальше идет рассказ, чем ближе придвигаются описываемые события к автору, чем непосредственнее его связь с этими событиями, тем изложение становится подробнее, живописнее и литературно-красочнее. Хроника развертывается перед нами, как произведение не наивного, малоопытного в словесности захолустного клирика, рядового миссионера-проповедника. Не только в цитатах и литературных реминисценциях, но во всей манере изложения, местами подчеркнуто-декоративной, наклонной к реторическому пафосу, а кое-где почти художественной, мы чувствуем автора-стилиста, иногда - недурного стилиста и умелого оратора. Даже в наиболее простых по стилю разделах Хроники автор отчасти сохраняет присущие ему черты украшенной и отделанной речи. Он любит игру слов, в роде verbis поп verberibus (II.5), Riga rigat gentes (IV.5) и т. п.; особенно любопытно в этом роде место в XXIX.3: Letthis universis laete et cum laetitia laetani. . . doctrinam praedicavit. . . laetos eosdem quamplurimuin laetificavit. . . Иногда Генрих заботливо подбирает аллитерации (Fuitvirvitae vene-rabilis et venerandae canitiei — 1.2, panes et pannos — XXVII. 1) и украшающие синонимы. Не чужд он и иронии. Напомним фразу о Филиппе Швабском: «от обещаний никто богатым не бывает» (Х.17); замечание о полоцком диаконе Стефане "не первомученике" (Х.З); насмешливый ответ Владимира псковского Алебранду (XVI II.2); обмен колкостями между епископом Альбертом и архиепископом лундским (XXIV.2) и др. Во второй части Хроники, особенно в последних главах, прозаическая речь не однажды разнообразится стихами, притом не чужими, цитируемыми, а собственными, принадлежащими Генриху, как бы подчеркивающими наиболее патетичесние моменты рассказа. Мало того, самое построение прозаической речи местами обладает известной ритмичностью, очень напоминающей cursus наиболее парадных папских актов классического периода, что в соединении с библейской окраской стиля придает изложению Хроники почти торжественный характер. Итак, литературная манера Хроники, не будучи вполне оригинальной, никак не может считаться примитивной и элементарной. Это, вне всякого сомнения, продукт культурного мастерства, а не дилетантская попытка новичка. Не следует однако и преувеличивать стилистические достоинства Хроники. Характеризованные выше качества, ставящие се на почетное место среди других литературно-исторических памятников средневековья, сильно затеняются не менее значительными дефектами изложения. Все эти довольно разнообразные дефекты могут быть в обобщенном виде сведены к одному качеству, очень заметному при чтении Хроники в целом. Мы имеем в виду повторяемость некоторых оборотов речи, фраз и целых описаний, нередко переходящую в шаблонность, лишенную собственного содержания. Из отдельных выражений (часто
в заключительной фразе) Генрих особенно любит «с радостью», «радостно»,
«радуясь», «обрадовались» и т. п. (например, IV.4; VI 1.1, 4; VI
I I.I; IX.2, 10, 11; X.8, 10)*
Замечательно, что в некоторых случаях такой привычный шаблон просто противоречит смыслу: в XX. 6 говорится о радости соглашающихся креститься (после поражения) гервенцев, а в XXI.2 эти радующиеся оказываются лютыми врагами немцев; в XXV. 1 епископ Альберт «радуется» по поводу соглашения с архиепископом лундским, не имея для этого решительно никаких оснований; в XVI.2 тот же епископ и Владимир, князь полоцкий, «радуются» заключенному договору, что не внушает никакого доверия читателю, так как для Владимира договор оказывается вынужденным. Стандартные формулы выработались у Генриха для целых разделов повествования. Есть у него излюбленный шаблон внезапного нападения с последующим избиением застигнутых врасплох людей (XI.5; XI II.5; XIV. 10; XV.l, 2 (дважды), 7 (трижды); XVI.8; XVII.5; XVIII.5; XIX.8, 9; XX.2, 5; XXI.5 и т. п.). Свой шаблон имеют; предложения о сдаче и принятии крещения (XI.6; XIX.8; XX.6; XXI.5; XXIII.7, 9 и др.). Есть шаблон рассказа; о повторных нападениях (XXI II.5; XXVI. 12, 13 и др.), о разграблении области и избиении жителей (ХIII.6,7; XXI. 1), наконец, шаблон мотивировки при начале войны (Х.10; XI.5; XII.2, 6; XIII.4) и др. Пользуясь этими повторяющимися формулами, можно построить некую общую схему повествования в стиле Генриха, хотя бы, например, о военных действиях, как делает это Г. Гильдебранд. Схема эта будет, примерно, такова. Вспомнив обо всех обидах, причиненных таким-то племенем (народом), обыкновенно около рождества, когда «снег покроет землю, а лед - воду», некто (немецкий вождь, сам епископ, кто-либо из союзных вождей) предлагает поход против этого племени (народа). Собирается сильное войско из немцев, лэттов и ливов, причем первые составляют ядро, а главнейшие из них упоминаются по именам, лэтты же и ливы чаще всего выступают безличной подсобной массой. Войско двигается в поход и идет день и ночь с возможной быстротой, чтобы застать «врагов» врасплох. Если это удается, войско сразу рассыпается отрядами по области, начинает избивать и грабить население; в противном случае то же самое делается после того, как разбиты «вражеские» силы. Всех мужчин обыкновенно убивают, женщин, детей и скот угоняют с собой, деньги, вещи и всякое имущество забирают, а дома сжигают. Затем, в условленном пункте вновь сходятся вместе все отряды и производится дележ добычи. Если население достаточно терроризовано, (например, при вторичном или третьем нападении), приходят его старейшины с просьбой о мире и получают стандартный ответ: «Если вы примете истинного миротворца Христа и согласитесь креститься, мы дадим вам мир и обещаем дружбу». После этого - либо производится крещение, и войско, «благословляя бога, с радостью» возвращается, либо, если побежденные не желают вступить «на путь спасения», их истребляют и, опять таки «возблагодарив бога» за покорение «язычников», уходят до нового нападения. Таким же образом нетрудно наметить схему для описания осады, для описания крещения людей миссионерами и т. п. Многое в этой однотонности может быть объяснено однообразием тактики, фактически применявшейся героями Хроники; с другой стороны, во многих случаях стереотипная схема описания оживляется и индивидуализируется в Хронике расцветкой конкретными деталями; многое, наконец оставаясь шаблонным, теряется и становится мало заметным в большом объёме книги. Но, как бы то ни было, нельзя отрицать, что Генрих, боявшийся «навеять скуку на читателей» (XXIX.9), при всем богатстве и разнообразии своего сочинения не вполне свободен от упрека в утомляющей читателя шаблонности многих описаний. Двойственно звучит суждение о языке Хроники. По оценке Г. Гильдебранда, Генрих не является в этом отношении «ни хорошим ни дурным исключением в ряду своих современников, а ближе всех подходит к Арнольду Любекскому: пишет бегло, но не всегда правильно». Эта оценка едва ли может вызвать возражения, не требует и особых добавлений, если не предпринимать (пока не сделанного) специального филологического анализа. Выше характеризованные стилистические достоинства Хроники сами по себе заставляют предполагать у автора хорошее знание латинского языка. Действительно, Генрих владеет им легко и свободно. Разумеется, это далеко не Цицерон, не Ливий и не бл. Августин, но на общем фоне средневековья - все же хороший латинист серьезной школы, т. е. такой же школы, примерно, из какой выходили нотарии и секретари крупнейших епископских канцелярий и даже папские. В латинской метрике Генрих слаб и в стихах его больше старания, чем умения. Правда, он пользуется классическим гексаметром, а не облегченными на современный лад средневековыми песенными размерами, но его гексаметр полон метрических ошибок, а в пентаметре - половинки рифмуются (леонннский стих). При всем том, самая наклонность писать стихами указывает на известную свободу в пользовании языком. Особенностью (но не дефектом)
лексики Генриха является наличие в ней туземных слов, эстонских и лэттских
в подлинной диалектической форме (watmal, maia, malewa, maga magamas,
magetac и т. п.), и слов немецких в латинизированной форме (erkerius,
planca).*
В общем же, повторяем, качество языка нельзя признать особенно слабым местом Хроники, скорее наоборот. Одной из интереснейших сторон Хроники является ее хронология, не только по тщательности, с какой относится к ней автор, и по высокой ценности ее вообще, но и по тем спорам, какие она вызывала, а частью вызывает и сейчас. За исключением двух первых, вступительных,
глав, весь рассказ в Хронике ведется по годам епископства Альберта.*
Летосчисление по годам епископства составляет основу всей хронологии Генриха. Очень важно поэтому точно установить исходный пункт его — точную дату посвящения Альберта. Но тут и возникает затруднение. Кроме Хроники, этой даты нет нигде в источниках. В самой Хронике (III. I) сказано: «В год господень 1198 достопочтенный Альберт, каноник бременский, был посвящен в епископы», но когда Йог. Дан. Грубер bona fide взял в основу счета этот 1198 г. и соответственно датировав всю Хронику, то в результате — и в ней самой и при сравнении ее показаний с иными вполне проверенными датами, обнаружилось множество самых странных хронологических разногласий. В течение ста лет, до появления издания А. Ганзена, к этому относились, как к нередкому в средневековой хронографии факту, приписывая «неточности» и «ошибки» автору Хроники. К совершенно иному выводу пришел
А. Ганзен в своем замечательном по тщательности исследовании: виновником
путаницы оказался не автор Хроники, а издатель ее. Ганзен выверил все
даты Генриха, сопоставил их со вполне достоверными хронологическими показаниями
других источников и установил два важных факта: во первых, то, что в ошибочной
датировке Грубера есть своя закономерность: все
его сомнительные даты отстают от нормы на год; во вторых, что посвящение
епископа Альберта могло произойти только весной.*
Комбинация этих двух положений и привела к разгадке. Ошибка Грубера заключалась в том, что он применил к Хронике нынешнее летосчисление, начинающее год с 1 января, тогда как в течение всего средневековья оно не только не пользовалось преобладанием, но, наоборот, применялось сравнительно редко. Автор Хроники, как и большинство средневековых писателей, нотариев и канцелярий (на Западе), начинал «год от воплощения» не с 1 января, а с 25 марта, со дня благовещения («мариинский» или «благовещенский» год), причем, по наиболее распространенной манере, этот благовещенский год отставал от нашего на 2 месяца и 24 дня (флорентийский счет). Таким образом, если епископ Альберт получил посвящение в феврале или начале марта 1199 г. (по нашему), то в Хронике, вместо 1199, и должен был стоять 1198 г. Открытие А. Ганзена, встреченное общим признанием, разъяснило почти все хронологические недоумения у Генриха и позволило заново датировать Хронику, но надо признать, что и после того кое-какие неточности в Хронике остались неоправданными. Сюда относятся прямые ошибки в датах, касающихся территориально отдаленных событий, (битва при Калке отнесена к 1222 г., вместо 1223 г.; взятие Дамиэтты крестоносцами 5 ноября 1211 г. упомянуто в ряду событий 1221 г.); случаи хронологической контаминации (в рассказе о предъявлении меченосцами первого требования о разделе земель смешаны события 1207, 1210 и 1212 гг.); нередкие случаи нарушения границ между двумя соседними епископскими годами (собыггия следующего года, ради удобства композиции, рассказываются в конце предыдущего, и наоборот). Все это, впрочем, очень редкие
исключения, вообще же хронологическая точность Генриха, после исследования
А. Ганзена, по заслугам пользуется весьма высокой оценкой.*
Прежде чем закончить наши замечания
об этой хронологии, необходимо остановиться на одной из недавних работ,
впервые после А. Ганзена вносящей нечто повое в этот вопрос. Мы имеем
в виду работу Р. Гольтцманна (Studien zu Henrich v. Lettland),*
Последняя задача удачно и плодотворно, в смысле получения совершенно нового ценного вывода, решена Р. Гольтцманном (см. ниже). О первой этого сказать нельзя. Дело прежде всего в том, что розыски
точной даты (дня) посвящения Альберта, хотя и сейчас еще сохраняют известный
принципиальный интерес, но после работ А. Ганзена и др.*
Если оставить в стороне статистические
наблюдения, полученные им при пересмотре хронологии Генриха, небесполезные
вообще, но не связанные с интересующим нас вопросом,
оказывается, что в решении этого последнего автор опирается на единственный
аргумент. В XXIV.4 Генрих мельком упоминает о смерти датской королевы
(Беренгарии), случившейся, по датским источникам,*
Тут, как видим, числа 27 марта и 3 апреля играют роль терминов a quo и ad quern для дня посвящения, а так как по средневековой практике посвящение епископа обыкновенно совершалось в воскресенье, то Р. Гольтцманн останавливается на 28 марта (единственное воскресенье между 27 марта и 3 апреля), как на точной дате посвящения Альберта.С этим (впрочем, остроумным) рассуждением нельзя согласиться по следующим соображениям. Главное и единственное основание его весьма сомнительно. Если читать отрывок о смерти Беренгарии без предвзятой мысли, легко заметить, что Генриха не столько интересует самый факт, сколько пессимистический каламбур, с ним связанный (вероятно, Генриху же и принадлежащий). Упоминание о королеве только для того, видимо, и сделано, чтобы дать автору возможность эффектно закончить «пророчеством» описание мытарств Альберта в поисках помощи против короля датского. Говорить тут о 22-м или о 23-м годе епископства (разница в несколько дней!) не, приходится: ради удобства композиции, по наблюдениям самого Р. Гольтцманна, Генрих не раз делает гораздо более резкие нарушения хронологии. Вслед за упоминанием о смерти королевы, отмечает, Р. Гольтцманн, рассказаны события 22-го года епископства (а не 23-го). Это верно. Мало того, эти события (XX IV. 5—б) относятся даже не к 1221, а преимущественно к 1220 г.(по нашему счету). И все же, с нашей точки зрения, это никакого значения не имеет и не может иметь: Генрих прямо подчеркивает (в соединительной фразе), что он тут возвращается в изложении назад. Отвергая таким образом в целом гипотезу Р. Гольтцманна, заметим еще, что и сам ее автор не нашел ей никакого применения в толковании датировок Хроники: его действительно ценные соображения по поводу хронологических неясностей в композиции Генриха сохраняют свою ценность вне всякой связи с гипотезой о пасхальном годе и пр. Эти соображения Р. Гольтцманна, вернее - их любопытные результаты, возвращают нас к началу настоящей главы, поскольку касаются истории написания Хроники. Проверяя точность деления событий в ней по годам епископства, Р. Гольтцманн обратил особенное внимание на то, что в четырех случаях (XI.8, XVI II.8, XIX. 10, XX IV.7) главы у Генриха заключаются апрельскими событиями, явно принадлежащими не к кончающемуся, а уже к следующему епископскому году. Факт этот был известен и ранее, но его обыкновенно объясняли небрежностью хрониста, не делая никаких дальнейших выводов. Р. Гольтцманн же, внимательно разобрав все мелочи, выяснил следующие обстоятельства. Глава XI Хроники, повествующая о девятом годе епископства, в конце (XI.8—9) содержит рассказ о мести князя Вячко, где ко времени после пасхи (6 апреля 1208 г.) относится так |